Завьялов Владимир Семенович

Смирнова-2

Весной 1943года в Уфе умер от рака Михаил Дмитриевич Орлов, муж Варвары Ивановны. Осенью 1933 года он был осужден за растрату и отбывал наказание в Караганде, сохранилась фотография того периода. В 1938 году он уже работал в Ивановском цирке кассиром. Возможно, это случилось потому, что люди из этого цирка на гастролях в Воронеже останавливались у него на квартире. Иначе трудно объяснить, как человека, осужденного за растрату, берут на работу кассиром цирка. Баба Варя у него жила месяца по три, когда он не ездил с цирком по гастролям, а потом возвращалась в Москву на Усачевку. Михаил Дмитриевич, видимо, здорово запустил болезнь; он умер через несколько месяцев после своего приезда в Уфу.

В начале апреля 1943 года из Ижевска в Москву вернулись Нина с Васей. В июле, после 40 дней, приехала и Варвара Ивановна. К маю 1943 года относятся справки, выданные мне для поездки на коллективный огород НКБ, который был на Софринском полигоне Наркомата. Там нужно было работать несколько дней. В итоге осенью на складе Наркомата на Малой Трубецкой улице мы получили меньше двух мешков картофеля, которые я перетаскивал к трамваю на Трубной площади и дальше до дома.

В июне от школы направили на месяц в колхоз на «трудовой фронт». Это около станции Астапово на железнодорожной ветке от Луховиц к Зарайску. Занимались мы прополкой, за что получали от колхоза обед и молоко. Жили в сарае, где до нас держали кур. Спали на соломенных матрасах. Хозяйка сарая должна нас была нас поить чаем, но этого не делала. В один из вечеров была стычка с деревенскими ребятами, которые все были с кнутами и умело ими пользовались. На ближайшие выходные почти все ребята поехали в Москву за оружием. Нас осталось несколько человек. Мы нашли в сарае мешок с махоркой и решили продать ее на рынке в Луховицах, туда нужно было ехать на поезде одну остановку (10 километров) Никто у нас махорку не купил. Мы боялись выйти на улицу, день сидели в сарае и курили махорку. С тех пор я стал покуривать. До этого только баловался с ребятами. Что касается оружия, то ребята, которые жили рядом с окружной железной дорогой в Лужниках, забирались в танки, которые разбитыми привозили на завод «Оргметалл» на переплавку. Это было очень рискованное дело. В танках, от которых шла вонь от останков трупов, находили настоящее оружие и разные личные вещи. Другие танки были вычищены трофейными командами. Таких «вонючих» танков было 1-2 на эшелон. Танки были на платформах (вперемешку наши и немецкие) и охранялись часовыми, которые по ночам могли и застрелить. К лету многие стали возвращаться из эвакуации. Фаляно нам освободили 342 комнату. Подъезды 4, 5 и 6 вновь стали жилыми.

Моих ровесников, ребят 1929 года рождения, в доме было пять человек вместе со мной. Роберт Болнов (Робка) жил в 447 комнате нашего подъезда. Жорка Яковлев жил на 5 этаже 4 подъезда. Вадим Гаранин жил тоже в 4 подъезде на 2 этаже над аптекой. Алик Дерман жил на 5 этаже 2 подъезда. Все эти ребята были, как бы сейчас сказали, из неблагополучных семей. Робкин отец пришел в 1943 году с фронта по ранению и разошелся с его матерью. Он стал жить отдельно, получив комнату в 4 подъезде. Работал он в Наркомате Трудовых Резервов начальником Главка (или замом). Он имел «Литер-А» и Абонемент. Это высшая степень продовольственного обеспечения (не считая «кремлевки»).  Мы с Робкой раза два обедали в «шикарной» столовой в Доме Инженера и Техника на Кировской по талонам, когда его отец уезжал в командировку. Его мать вышла замуж за преподавателя военного дела в школе, который после ранения ходил с палочкой. Мать была учительница химии. Робка жил на два дома и был предоставлен самому себе. Жорка Яковлев жил без отца. Мать работала воспитательницей в детском саду. Старший брат был «партизаном» и кумиром всех ребят двора. Его периодически забрасывали в тыл к немцам, в 1941году он был в одном отряде с Зоей Космодемьянской. Когда он бывал в Москве, то ходил в кубанке с красной лентой и с пистолетом. Один раз я провожал его с Жоркой до его штаба на первом этаже большого дома на набережной Москвы-реки напротив Киевского вокзала, когда он в очередной раз только вернулся с той стороны линии фронта. Если он не выйдет к определенному времени, мы должны были сообщить об этом матери. Он был очень сильный физически, у него не было ни капли жира, одни мышцы. У Вадима Гаранина отец был, как нам казалось, очень старым. Он был всего капитаном и работал в лаборатории горючих и смазочных материалов Академии им. Жуковского. Я не знаю, был ли он ему родной отец, но Вадим его не любил. У Алика Дермана мать, которая работала на Электроламповом заводе на Большой Пироговской, болела туберкулезом и умерла. Но еще раньше отец развелся, женился и жил отдельно, тоже в нашем доме в нашем подъезде на 2 этаже. Гешка Фаляно тоже жил без отца.

Меня ронилос ними то, что я тоже вырос без отца и все, что было связано с мужской работой или интересами, я перенимал только от них. До войны мы играли в казаки-разбойники, рыцарей и фантики, а сейчас нашими любмимыми играми мтали лапта, расшибалка, пристенок, чижик и карты. Много времени мы проводили у воды, на пруду около Новодевичьего монастыря и на Москва-реке. В нашем дворе день-два стояли перед отправкой на фронт американские грузовые машины, приходящие из Ирана водным или железнодорожным транспортом. Это были студебекеры, форды и ДМС. У «студиков» не было ключа зажигания, а был рычажок, поворотом которого можно было завести машину и ездить на стартере, пока он не сядет или нас не поймают. Во дворе было две пожарные лестницы на крышу. Мы устраивали соревнования, кто быстрее залезет по ним. На улицах нам нравились  «виллисы» и додж «3/4». Но американские машины шли преимущественно на фронт, в тылу же были только отечественные.

По карточкам на «жиры» давали лярд, а на «мясо» - яичный порошок. На рынке появилась свиная тушенка, но я ее попробовал только в сентябре, когда нас прикрепили к военторгу на Пушкинской площади, рядом с кинотеатром «Центральный». Печку из комнаты убрали, газ стал гореть лучше. Одежда у меня была жуткая: головным убором сначала была отцовская буденовка, потом кубанка; обут я был в подшитые валенки или ватные сапоги под галоши. В школу ходил с противогазной сумкой вместо портфеля. Писал я игольчатой ручкой, которую нужно было держать строго вертикально.

В мае-июне маме выдали удостоверение «Отличника НКБ», а 1 июля 1943 года она была переведена во вновь созданную Специнспекцию НКБ, начальником 2-й группы. 19 сентября 1943 года она получила удостоверение Наркомата Обороны, что  находится на воинской службе и прикомандирована к Наркомату Боеприпасов. Руководителем этой службы был полковник юстиции  С.С. Крюков.  Это была какая-то совсем непонятная организация. Они участвовали в комиссиях по расследованию причин аварий и взрывов (а их было немало) на предприятиях наркомата. В официальных документах нашел, что только в мае 1943 года при взрыве на заводе № 319 в Кемерово погибло 56 человек и 85 было ранено. Самый крупный взрыв во время войны был на заводе № 98 в Перми. Там было еще больше человеческих жертв и разрушений. Комиссии должны были определять причины этих аварий. Специнспекция работала, опираясь на аппарат военпредов на предприятиях. Они также курировали «шарашки» в КБ заводов и НИИ НКБ.

К истории создания так называемых «шарашек». В дополнение к сказанному в главе «Смирнова Л 1» (стр. 24 и приложение к ней) следует сказать, что освобождение мамы в декабре 1937 года связано с назначением Л.П.Берия в начале декабря наркомом НКВД. Берия убеждает Сталина в целесообразности использования осужденных специалистов ВПК в специальных ОКБ. В системе НКБ кроме ОТБ-6 (преобразованного из ОВТБ НКВД с тюрьмой-обшежитием) при НИИ-6 в Москве, создается ОТБ-40 при заводе № 40 в Казани. В 1941 года ОТБ-6 по большей части было эвакуировано. В основном, в Пермь на завод № 98 – ОТБ-98, частично в ОТБ-40 и в ОТБ-320 при заводе № 320 г. Чебоксары. В 1943 году часть ОТБ-98 была переведена во вновь образованное ОТБ-512 при заводе № 512 в Люберцах  Московской области, где летом 1945 года я был свидетелем их частичного освобождения (подробнее в приложениях к стр.3 Смирнова Л 2).

Мама стала получать обмундирование и какие-то дополнительные пайки. С этого времени я стал ходить в военном обмундировании.  С осени 1943 года я учиться в школе № 589 на Усачевке, за баней. Там были учителя из 23 школы, в которой продолжал работать челюстно-лицевой госпиталь. Сохранилась фотография 7«А» этой школы. У меня там уже совсем приличный вид: добротная суконная гимнастерка, командирский ремень, сапоги, галифе. Книги я носил в военной сумке (но не из кожи). Здесь учеба шла более-менее нормально, хотя я и учился плохо. Внмания учебе уделялось мало, потому что основное время я проводил с ребятами во дворе. Сохранился табель за 7 класс, где у меня тройки по русскому языку и литературе.

 Продолжалась война, хотя бомбежек после Курска (Курской битвы? Освобождения Курска?) не было. Во время первого салюта на крышах было полно народа, орудия давали залп боевыми снарядами. На крыше дома напротив (улица 10-летия Октября, дом 9) осколком тяжело ранило прибывшего в отпуск с фронта.

В школе я был записан в санитарную дружину. Занятия проводились нормально, и я на всю жизнь научился правильно бинтовать. Над школой шефствовал завод «Каучук», и в нашем классе организовали мастерскую по починке (заливке) галош и бот. Работало нас несколько человек. Сначала нас обучали, а потом мы работали по-настоящему, чинили резиновую обувь по ордерам для учителей и их близких. Работу у нас принимал мастер. Старший из ребят был Славка Бруцин, который сидит на фото рядом со мной. Уже тогда Славка умел играть на гитаре и прилично пел. Его часто просили спеть и сыграть взрослые «шпанистые» ребята. Когда я только начал работать после института, Славка уже был солистом Театра оперетты. Пел он ведущие арии в опереттах Советских композиторов, играя роли веселых простых парней.

В классе нас было человек 20,  учились мы вместе только один год. Это была «семилетка». С половиной ребят у нас в дальнейшем пересекались дороги. 7 классов я закончил относительно успешно. После экзаменов в годовых отметках было только две тройки. Мама подписывала табель и дневник регулярно.

Летом 1944 года она отправила меня в пионерлагерь Наркомата. Я попал уже в старший отряд. В день закрытия лагеря упал с 3 этажа недостроенного здания, куда мы залезали по угловым выступам бревен. Спиной  ударился о выступающую балку. Домой отправляли на «скорой помощи». Рентген показал сужение суставных щелей 4-5-6 грудных позвонков. Мама возила меня в туберкулезную поликлинику, где я какое-то время состоял на учете. Но все обошлось, хотя еще много лет весной позвоночник болел в этом месте. У Нины в июне родилась Таня, она уже работала в студии «Дома звукозаписи».

Война подходила к концу. Еще с 1942 года в Парке культуры на набережной (какой?) была выставка трофейного вооружения. Летом 1944 года по Садовому кольцу провели тысячи немецких военнопленных. Я их сопровождал от площади Восстания до Крымского моста. Летом появились первые отпускники с фронта. Большое внимание привлек к себе Толька Красулевич. До войны, во время периодических драк с ребятами из соседних дворов, он был всегда вожаком. Дрались кольями и камнями. Он всегда был в гуще дерущихся. В одной из драк с «колбановскими» около наших ворот он напильником нанес смертельную рану одному из парней. Ему дали 8 лет. В 1942 году он попал в штрафбат морской пехоты Черноморского флота. В 1944 году он уже вернулся не штрафником, и у него был орден Боевого Красного Знамени. Он рассказывал (и это подтверждали другие фронтовики), что для того, чтобы заработать право на отпуск, нужно было совершить нечто такое, за что давали звание героя. Он отдыхал не меньше 2 недель, его родители гордились, что он стал свободным и заслуженным человеком. Его отец был капитаном, какой-то технической службы в Москве или под Москвой. Его младший брат был немного старше меня. Я бывал у них дома на 1 этаже 2 подъезда. С тех пор я знал про штрафбаты. Вышедший в прокат в 2007 году телесериал «Штрафбат» жутко искажает действительность. В штрафбатах все командиры были действующими строевыми офицерами. Там никогда не было политзаключенных и, тем более, религиозных деятелей. После возвращения на фронт Толик вскоре погиб во время очередного десанта для захвата плацдарма.

До войны в нашем дворе жил еще один парень, старающийся выделиться среди других. Он пользовался авторитетом в основном у женского пола. Звали его Юрка, кличка  «Шаман», жил он на 3 этаже центрального подъезда, куда я ходил к Вовке Королеву. Его расстреляли еще в 1941 году за трусость и дезертирство. 

За 1944 год есть только одна справка с работы для домоуправления, что мама находится на службе в Наркомате Боеприпасов и что оклад ее составляет 1800 р. К сентябрю меня перевели в школу № 54 на углу улицы Доватора (бывшая М. Кочки) и Кооперативной. В 589 школе в 1943 году учился в 5 классе сын Л.Доватора. У него была пошитая на него офицерская форма и маленькие хромовые сапоги. Учеба в 54 школе осталась для меня каким-то черным пятном. Я не помню ни одного преподавателя, кроме военрука, бившего нас палкой, на которую он опирался после ранения. Из учеников помню только (Вадима?) Михайлова. Отец его был послом в Иране, когда там проходила Тегеранская конференция при участии Сталина, Рузвельта и Черчиля. Жил он в одном из двух домов, построенных на Фрунзенской набережной перед войной. В классе нас было меньше 20 человек, и класс был старший в школе. С 1 этажа, где он был расположен, мы сбегали с уроков через окно. Больше половины, и я в том числе, были оставлены на второй год. После первой четверти меня принимали в комсомол, чтобы я исправился. У меня было несколько двоек и тройка по поведению за четверть. Но, видно, это мало помогло. Мама в это время много бывала в командировках и не могла следить за моей учебой. География ее командировок по предприятиям наркомата была обширная. Местные командировки были в НИИ-6 в Москве, на заводы № 512 и № 14 в Люберцах и городе Рошаль Московской Области. Неоднократно была в Перми на заводе № 98, в Казани (завод № 40), в Кемерово (заводы № 319 и № 392). Реже ездила в Стерлитамак Башкирской АССР (завод № 850), Красноярск (завод № 580), Новосибирск (завод № 635), Чебоксары (завод №320), Алексин (завод №100), Тамбов (завод №204) и другие. Пишу только то, что помню по городам. Отставание у меня накопилось такое, что его уже нельзя было наверстать весной.

Осенью я впервые был на футболе, на стадионе «Динамо». В тот год не было первенства, разыгрывали только кубок. В финале встречались ЦДКА и «Зенит». Победил «Зенит» 2:1. Я был на футболе с Жоркой и Володькой Яковлевыми. Володька после разгрома немцев в Белоруссии перестал «партизанить» и устроился на работу в ЦДКА электриком, чтобы быть ближе к игрокам. Он был ярым болельщиком ЦДКА, поэтому и мы с Жоркой стали тоже ЦДКовскими болельщиками. Летом игроки ЦДКА бывали на своей базе на Воробьевых горах. Один раз, но это уже в следующем году, мне удалось с Володькой проехаться в ЦДКовском автобусе с игроками. Автобус был итальянский – трофейный. Осенью с ребятами из дома стали ходить на рынок, где пытались что-нибудь купить, продать или обменять. На чердаке взрослые ребята давали стрельнуть из пистолета. Стреляли в блюдце или тарелку, установленные на чердачной теплушке. Упражнения в стрельбе продолжались и в 1945 году. Мне нравилось стрелять из «парабеллума», у него была мягкая отдача. А «ТТ» при стрельбе подкидывало вверх, и было трудно стрелять. Но на военных сборах в институте я хорошо стрелял из пистолета. (Много позднее, когда я работал, на сборах я не смог выполнить норматив. Я ругал пистолет, но выяснилось, что у меня уже ухудшилось зрение, а я об этом и не догадывался).

Дома у меня было два немецких штыка-кинжала с ножнами и финская резиновая полицейская дубинка. Еще весной, балуясь с маленьким «браунингом» у Герки Минаева, принадлежавшим его дяде контрадмиралу, я чуть не спровоцировал несчастный случай по своей неострожности. Его мать преподавала философию в Академии Генерального штаба на Кропоткинской, мы туда несколько раз ходили в кино на какие-то фильмы, которые не шли на больших экранах. В кино мы ходили в клуб имени Свердлова и в клуб Метростроя, который был в бараках напротив теперешнего входа на Новодевичье кладбище. Фильм «Подвиг разведчика» я смотрел 14 раз, знал его наизусть. По вечерам толпились в подвале центрального подъезда. Играли в карты или в «пристенок».

За 1945 год сохранились только два маминых задания на командировки от Специнспекции НКБ за подписью Крюкова. Но по ним можно сделать некоторые выводы. Цель командировок – проверка выполнения различных приказов Наркома. Это как раз то, что мама характеризует, как нужную, но канцелярско-бюрократическую работу, а не техническую, которая больше подходила ей по стилю и знаниям. В одном задании указан и срок командировки – с 16 ноября  по 31 декабря 1945 года, что лишний раз подтверждает, что вследствие длительности ее командировок я был предоставлен самому себе. В ее дневниковых записях от марта 1945 года как-то говорится, что нужно меня разбудить, а то я не выучу уроки. Но к этому времени у меня уже все было запущено до предела.

В ночь на 9 мая (в 2 часа) по постоянно включенному репродуктору было объявлено об окончании войны. В окнах напротив стал зажигаться свет. В бывшем помещении детского сада, откуда уже выехали пожарные и теперь проживали студентки авиационно-технологического института, накрыли столы. Мы в комнате сняли со стены подробную карту, по которой с 1942 года отмечали каждый день положение фронта по сводкам Информбюро и Приказам Верховного Главнокомандующего. Незадолго до этогом приезжал дядя Слава из Джезказгана, его комбинат вновь возвращался в Мончегорск, а он, видимо, уже болел и не мог работать на Севере. Ему предложили работать начальником планово-экономического отдела Молдавского коньячного завода в Тирасполе.

У меня 1945 год был полон разнообразными впечатлениями, но не учебой. Большое место занимал футбол. Играли каждый день, и где только было возможно. Настоящих мячей не было. Играли во дворе, в школе, на сквере, в монастыре и на стадионе, который теперь принадлежал обществу «Трудовые Резервы». В этом году возобновился розыгрыш первенства страны. Я ходил почти на все матчи, когда играл ЦДКА и «Динамо», за которое болел Робка. На стадион было трудно попасть на многие матчи, да и не всегда были деньги на билеты. Сложности были и с проездом, поезда метро и наземный транспорт брали штурмом. На стадион «Динамо» часто ходили «на прорыв», сначала на территорию стадиона, а затем и на трибуны. Один раз, а это было, когда в финале Кубка играли ЦДКА и «Динамо», мы с Робкой прорывались на трибуну. Тем, кто бежал во главе толпы, милиционеры дали подножку и образовалась «куча мала». Я, перепрыгнув через лежащих, проскочил, а Робку завалило. Через какое-то время он выбрался, но у него здорово болела грудная клетка.

Несколько раз я заходил к Нине в «Дом звукозаписи», чтобы попросить деньги на билеты. Видел записи и прослушивания разных артистов. Запомнились Алексей Кривченя и Франческа Галь.

Пытался я начинать играть в юношеских командах. С Сашкой Бельчуком записались в общество «Пищевик», стадион которого находился недалеко от Динамо. Главным там был знаменитый боксер-тяжеловес Королев, который долгие часы проводил около своего персонального бильярда. На медосмотре меня поразило, что у меня намного меньше объем легких, чем у Сашки. 

К осени приехал из Германии дядя Коля. До этого он был в составе 3 Украинского фронта в Румынии (где как-то был в кафе, в котором пел П. Лещенко), затем жил в Праге на квартире какого-то профессора, который хорошо к нам относился, но все интересовался, когда мы уедем. В Германии, где он был уже после окончания военных действий, получил предписание в отдел кадров НКО для определения места дальнейшей службы. Приехал он с одним майором, который служил комендантом в каком-то немецком городке. Они привезли  с собой было много трофейных вещей. До сих пор сохранилась одна из двух старинны немецких пивных кружек с оловянной крышкой. Жили они у нас не меньше месяца, изредка посещая ОК НКО. Продукты и выпивку покупали в коммерческих магазинах или на рынке. У майора были рулоны пошивочного материала. От них периодически отрезался кусок, который я продавал на рынке подешевке. Один раз меня с куском материала забрали на рынке в милицию, а у меня под безрукавкой был полный иконостас медалей за оборону и за взятие городов, я их долго собирал. Среди медалей была одна серебряная «За боевые заслуги» с порядковым номером. (Медали на рынке продавались и обменивались свободно и много. Их поставляли, в основном, сотрудники госпиталя, куда часто сгружали с проходящих санитарных поездов умерших или тяжело заболевших раненых). Дядя Коля с майором меня выручили, материал отдали, а иконостас конфисковали. У меня осталось только небольшое количество дубликатов, пополнять их больше я не стал. Каждый день дома играли в преферанс. Меня сначала обучали, а потом я стал вполне приличным игроком.

Дядя Коля получил назначение в Закавказский ВО. Сталин готовил ультиматум Турции с целью воссоединить все старые армянские земли, которые описывал еще Пушкин в своих «Путешествиях в Азрум» в 1829 году, и контролировать проход через Босфор и Дарданеллы. Но из этого ничего не вышло. Турция предоставила США авиационные базы в восточной части страны, и мы не пошли на обострение. Дядя Коля сначала поехал один. Ляля с 1944 года, после освобождения Литвы, жила у нас и училась в школе. Через какое-то время он забрал к себе Лилю, которая в то время жила у дяди Славы. О тете Тусе еще не было никаких сведений. Ее угнали на работу в оккупированную часть Франции на границе со Швейцарией. Она вернулась только в 1946 году из лагеря для перемешенных лиц в Американской зоне оккупации Германии. Моя бывшая няня Василиса Степановна, которая жила у нас всю войну, уехала на родину в Орловскую область. В наш дом возвращались с войны те, кто остался в живых. Были они все с разными судьбами, ранами и наградами. Володька Яковлев привез из штаба партизан Белоруссии бумаги, по которым ему полагалось присвоить  звание Героя СССР. Там описывались пущенные им под откос эшелоны, взорванные мосты и многое другое. А в циркулярах было расписано, какие награды за что полагались. Но у него наград не прибавилось, как был орден Красной звезды и медаль «Партизану Отечественной Войны 1-й степени», так и осталось. Слесарь-водопроводчик из нашего дома рассказывал, что для него самым большим удовольствием было в каждом захваченным в Германии городе, вспарывать перины и пускать пух из окон верхних этажей на улицу. Сашка с 5 этажа над нами, по кличке Пингвин, после тяжелого ранения в ногу поступил учиться в Академию им. Фрунзе, у него было 2 ордена Красного Знамени и еще какие-то ордена оттуда его забрали в КГБ, где он работал в каком-то следственном отделе.  У Юрки-«Билибонса» с 1 этажа 1 подъезда появился трофейный мотоцикл «Циндаб». У него на ноге были отрезаны пальцы трамваем, но он выдавал себя за инвалида войны. С ним я впервые прокатился на мотоцикле. Прав у него не было, как и номера на мотоцикле. Гонял он очень быстро и это по булыжной мостовой на Большой Пироговской, я судорожно вцепился в ручку на заднем сиденье и был очень рад, когда мы благополучно вернулись домой. В 5 подъезде объявился майор, который служил в Главном Штабе ВВС на Пироговской. У него была первая собственная машина в нашем доме. Это был Опель «Р-4», маленький, квадратный, идеально покрашенный и отникелированный. Ему отдали гараж во дворе, где раньше стояла пожарная машина. У него самого был мундир из генеральского материала, а его жена ходила в шикарных, видимо, трофейных, платьях и с немыслимой прической.

В магазинах продавали по талонам венгерское бренди, немецкий шнапс, различные ликеры. В кино шли трофейные фильмы, среди них были и первые цветные. Мы с Робкой ходили в оперетту в клубе «Каучук» и в сад «Эрмитаж». В августе мама меня отправила в Люберцы в поселок Дзержинского от 512 завода. Завод был организован в конце 1941 года для производства баллиститных порохов, так как единственный завод, до этого производивший их в г. Шостка, оказался в оккупации. Я туда  поехал  уже  не в первый раз. Я привозил оттуда глицерин, литра по 2-4 в бидоне. Это был очень чистый глицерин. На нем мы варили варенье, в основном, из черной смородины, которую присылали из подсобного хозяйства порохового комбината «100» (г. Алексин Тульской области).  Иногда мне давали небольшую фляжку со спиртом, из которого тетя Варя делала настойку или наливку, которыми угощали гостей. Я уезжал в тот же день после встречи В.А.Сазоновым, которому я звонил из бюро пропусков. Он жил в доме рядом с проходной. Иногда он просил подождать. Я или гулял по поселку, или ждал в его комнате, если погода была плохая. В этот раз он привел меня в свою комнату, где было еще два человека. Их, оказывается, только вчера освободили из заключения. Они были арестованы в 1938 году и последние годы работали в «шарашке» на территории завода, где было большое КБ по разработке пороховых зарядов и рецептур порохов. Василий Александрович Сазонов был в то время военпредом в звании капитана и курировал работу «шарашки» по технике, поддерживая связь с Специнспекцией НКБ. (Впоследствии Сазонов стал главным инженером НИИ, сейчас НПО «Союз», доктором технических наук, лауреатом премий и пр. До недавнего времени этим предприятием руководил Б.П. Жуков, действительный член РАН, дважды герой Социалистического труда. Там в последние годы разрабатывались заряды к твердотопливным ракетам «Тополь», «Тополь-М» и «Булава»). Домашний телефон Б.П. Жукова (Ж-1-21-54) остался в маминой записной книжке.

Возвращаюсь в 1945 год. Один из освобожденных Сергей Николаевич Разумовский до ареста был каким-то начальником, носил два ромба, то есть был дивизионным инженером или генерал-лейтенантом, по-нашему. До войны он был арестован, работал в заключении в ОТБ-6, был эвакуирован в ОТБ-98, а в 1943 году переведен в ОТБ-512. Фамилию второго я не запомнил, осталось только, что он был из Харькова и звонил туда из комнаты Сазонова. При освобождении им объявили, что они награждены орденами Ленина. Ящик стола был забит деньгами, которые им выдали. Время было к ужину, а еды у Сазонова практически не было. Он звонил в ОРС, но там сказали, что ничего нет кроме кеты, но она попахивает. Меня послали в магазин, где мне выдали очень большую рыбину килограмма на 3-4. Рыба была очень вкусная, но пахла ужасно. Правда, после рюмки разбавленного спирта, которого было в неограниченном количестве, она пошла хорошо. Меня довольно быстро уложили спать на одной из раскладушек. Утром я уехал в Москву.

Еще об одном важном для меня событии в этом году. 8 класс в школе № 54 ликвидировали, она стала «семилеткой». Большинство учившихся по месту жительства было переведено во вновь открытую после ремонта школу № 23. Госпиталь закрыли месяца за два до того.

Так как я был оставлен на второй год, я решил идти в спецшколу. Свидетельство об окончании 7 классов было приличное, я отдал документы во 2-ю Артиллерийскую спецшколу, недалеко от метро Бауманская, и уже проходил медкомиссию. Мама была не против, ей казалось, что я освобожусь от влияния двора.  Но здесь решающие слово сказал дядя Коля. Он  был категорически против службы в армии и сказал, что нужно обязательно окончить 10 классов, а потом уже решать, куда идти дальше. Таким образом, я пошел опять в 8 класс. Мама по-прежнему много времени проводила в командировках. Я учился без двоек, за исключением письмнных работ по русскому языку. И по поведению у меня не было пятерок.

Первое сильное впечатление после окончания войны на меня произвела поездка футбольной команды «Динамо» в Англию, правда, половину голов там забил игрок ЦДКА Бобров. Его я и сейчас считаю лучшим футболистом и хоккеистом СССР. Всю зиму с 1945 на 1946 год мы играли в футбол на льду и на снегу - чем угодно, вплоть до консервных банок. Если говорить про зимний спортинвентарь, то с ним у меня всегда было плохо. Около Новодевичьего монастыря был хороший спуск к пруду. На все вкусы, и пологий, и крутой. Во время войны катались на чем попало. В 1945-1946 годах катались с крутых гор с трамплинами уже на санках. Редко какой спуск проходил гладко. Не только ушибались, но и ломали руки, ноги. Так сломал руку и еще что-то Гарик.  В Парке культуры им. Горького был открыт каток, ездили туда часто, иногда несколько дней подряд. В ту зиму я перешел на беговые коньки («норвежки»). Володька Бабкин, хотя был на год моложе меня, но занимался в конькобежной секции и хвалился техникой катания. Но я тоже катался прилично. На катке  проводили время от открытия до закрытия. Ботинки для коньков покупал на резиновой подошве, это было дешевле. Нормальные ботинки я приобрел только в институте. (Своих лыж у меня никогда и не было. Уже 1960-е годы я брал лыжи напрокат на предприятии, когда ездил в профилакторий). До мая я последний раз учился в общеобразовательной школе. Не осталось снимков класса. Я помню только отдельных ребят. Со мной вместе учился Володька Антошин. Он был чемпионом школы по шахматам, а я чемпионам класса. В первенстве класса он не участвовал, но смотрел, как мы играем. Он был болельщиком ЦДКА и не пропускал ни одной игры с их участием. Иногда мы вместе ходили на футбол. В дальнейшем мы неоднократно встречались на футболе, когда он стал мастером спорта по шахматам, и мы вместе учились в МВТУ им. Баумана на одном факультете и позже, когда он уже был международным гроссмейстером. Запомнился худенький Володька Горелов, который казался слабаком, но был на деле очень азартным и упрямым. В апреле 1946 года он поспорил в классе, что переплывет Москву-реку, хотя толком не умел плавать. Пошли смотреть всем классом. Это было около моста Окружной железной дороги, не нашего, а чуть дальше, около завода № 300 в Лужниках. По реке еще плыли отдельные льдины, ледоход только что прошел. Володька в нижнем белье поплыл, обвязавшись надутыми  камерами от велосипеда и футбольного мяча. Ему уже говорили, согласны, что он выиграл. Но он все равно поплыл. Переплыл благополучно, мы его растерли, он одел сухое белье, и мы побежали к нему домой (он жил около 54 школы, и расстояние было весьма приличное). Навстречу нам бежала его мать, которой кто-то уже рассказал о споре. Но, как ни  странно, все обошлось благополучно.

В школе одно из развлечений было такое. В выключателе при входе в уборную подсоединяли к клеммам два проводка. Двое по обе стороны от входа брали их в руки. Когда кто-то из учеников младших классов подходил к уборной, один из нас, здороваясь, брал его за руку, а другой пальцем касался его носа или уха. Мы это неоднократно опробовали на себе. Ничего страшного. Напряжение было 120 вольт, да еще сопротивление в тонких проводках. Кончилось дело тем, что нас вызвали к директору и грозили исключить из школы. До этого в какой-то потасовке со моим участием было разбито стекло в коридорном переходе. Все это было перед экзаменами, где я в результате по сочинению получил двойку и переэкзаменовку на осень.

Летом меня мама отправила в Алексин, чтобы я хорошенько подготовился к пересдаче. Поселок комбината «100» и сам комбинат находились на левом, низком берегу реки Оки. Я жил в двухэтажном «начальственном» доме. Санин был начальник основного производства комбината, а его жена секретарем Алексинского райкома партии. В соседнем подъезде жил мой ровесник и тезка Волька. Его отец – Шиянов – был известным летчиком-испытателем. У них была очень хорошая и большая библиотека. Я брал какую-нибудь книгу и шел на Оку купаться и загорать. Там были прекрасные песчаные пляжи. Был я там около месяца и прочел много книг, но сейчас помню из них только одну - «Порт-Артур» Степанова. (Вообще, в те годы и в дальнейшем я считал, что за один день нужно прочесть 100 страниц. Я этого придерживался долго, правда, с учетом пересчета прочитанных газет и журналов). Запомнилась обратная дорога из Алексина в Москву. Пароход шел до Серпухова по узкому глубоководному фарватеру, обходя многочисленные мели.

В августе я написал сочинение, ухитрился даже дать его кому-то проверить, но мне сказали, что поставили двойку. На третий год в школе не оставляли, а просто исключали. Сколько я ни просил, чтобы мне показали мое сочинение, и какие там ошибки, мне его не дали. Мне передали, что классный руководитель сказала, что в школе будет только она или я. Здесь наступил очередной поворотный момент. Решающую роль в нем сыграл Борис Скоморовский. С ним мы вместе играли в футбол на стадионе, а жил он во 2 корпусе дома 29 по Усачевке. Он жил с матерью и бабушкой. Он за время войны тоже отстал в учебе и поступал в школу-экстернат на Пушкинской площади, где можно было окончить 8-10 классы за два года или раньше. До этого он хотел поступить в школу рабочей молодежи № 93, где для пришедших с фронта были учебные классы в дневное время. Борис сказал, что мне нужно идти туда. На моем табеле он красным карандашом, крупными буквами, наискосок написал: «Осенние экзамены сдал. Директор и подпись». С этим табелем я пошел в школу. Остальные отметки были более-менее приличные. Мне велели написать заявление и придти через день. Я боялся, что могут проверить и привлечь за подлог. Но через день я был зачислен в 9«А». Я так боялся, что меня разоблачат, что стал усиленно заниматься и 1 четверть окончил без троек. Потом я выяснил, что по каким то нормам у них был недобор в дневные классы, и они принимали на учебу без справки с работы. Мама была очень рада, что я учусь в 9 классе, но я ей ничего не говорил про подпись Бориса на табеле. Я сказал, что в школе не возражают, что я продолжу учебу в школе рабочей молодежи, что было недалеко от истины.

Мама до июня продолжала работать в Специнспекции. О характере и стиле работы там она попыталась рассказать в стихотворных набросках. О застое и рутине царящих там и о начальнике (видимо, о Крюкове), который пытается создать видимость работы и своей занятости. Еще ко дню Победы маму наградили орденом «Знак Почета», а в июне 1946, как и всех, медалью «За доблестный труд в ВОВ». Вот и все ее награды, если не считать медали в честь 800-летия Москвы. 12 июня 1946 года, видимо после ликвидации Специнспекции, она была переведена в 6-е ГУ начальником сектора технического отдела. Она продолжала носить форму. Для меня она получила превосходные хромовые сапоги с тонкой желтой кожаной подкладкой. В декабре у мамы произошел какой-то временный подъем в настроении, и она решила сдать кандидатский минимум. В механическом институте на Кировской, 21 и 23 декабря она сдала философию и французский язык. 26 декабря 1946 года приказом по 6-му ГУ МСХМ: «И.О. Начальника Тех. Отдела инженера майора Завьялову-Смирнову Л.И. с 27 декабря 46. считать в очередном отпуске. Нач. 6-го ГУ МСХМ генерал-майор И.А. Саханицкий». В декабре мама последний раз получила пенсию на меня, выписанную еще в 1933 году после смерти отца, которая сейчас представляла просто символическую сумму в 100 рублей. 

Теперь некоторые пояснения по школе. Для меня там произошел полный переворот в понимании смысла обучения и отношения к учебе. Попробую пояснить. Здесь тон задавали ученики, которые пришли с франта и были на 3-7 лет старше меня. Это была школа совместного обучения, а не «мужская» в которой я учился до того. Учителя относились к учащимся, как к равным себе.  В дневных классах было не больше 12-16 учащихся. В неделю нас выделялось 1-2 свободных дня для самостоятельной подготовки, но и задавалось на дом больше. Уроки были двойные с пятиминутным перерывом на перекур. Большинство учителей действительно старались, чтобы их ученики получили полновесные знания. Я до сих пор помню многих из них. Самые хорошие воспоминания остались о директоре Ольге Петровне Розовой, завуче Вейнгер Анне Борисовне (она же секретарь партийной организации), учителе математики Марии Алексеевне Мудрецовой, учителе географии Владимире Леоновиче Фогилевиче. Хорошо преподавали литературу (Торчинская), историю (Анна Давыдовна), химию, а плохо только немецкий язык и физику. У Владимира Леоновича я бывал дома. Его призвали в армию после окончания Педагогического института в 1940 году. После госпиталя в 1944 году он стал играть в футбол за МВО. Болел он за ЦДКА. В классе, объясняя урок, он всегда сидел верхом на передней парте.

Постоянных учеников мужского пола, которые закончили 10 классов, было 6 человек. Из них только я и Алик Вайнштейн, с ним мы учились вместе еще в 7 классе 589 школы, не были на фронте. Наиболее колоритной фигурой из учеников был Александр Сергеевич Кашин (Саша). Он был старше всех (22 года) и здоровее всех (увлекался гиревыми  видами спорта). Его дед был товарищем министра просвещения в царском или во временном правительстве, а отец - профессором, автором учебника по физике для ВУЗов. Отец с матерью разошлись еще до войны, но Сашка к нему заходил. Жили они на Плющихе. Отец в четырехэтажном доме у трамвайной остановки «Академия Фрунзе», а Сашка с матерью в двухэтажном деревянном за аптекой. Сашки с детства очень любил животных. Лет до 16 он увлекался лошадьми и даже выступал на скачках и забегах. Потом его вес отлучил его от лошадей (в годы учебы он весил больше 90 килограммов). Перед войной он тренировал собак для МУРа, и в армию его призвали вместе с собаками. Собак учили вытаскивать раненых, со взрывчаткой бросаться под гусеницы танков и особенно быть проводниками при переходе через линию фронта. Так Сашка со своими собаками вывел из Вяземского котла  штаб какой-то крупной группировки с командующим и знаменем. За это он был награжден орденом «Красного Знамени». В январе или феврале 1942 года, после получения пайка на собак, он их частично перестрелял, а продукты, включая и свой паек, повез в Москву матери. Через неделю он вернулся в часть, благополучно обойдя все посты. Был арестован, предан военному трибуналу, но в виду необходимости использовать его по специальности, только лишен ордена и возвращен в часть к своим собакам. Сашке можно было верить, так как он не умел и не любил врать. Войну он довоевал с собаками и демобилизовался в звании старшего сержанта. Он учился в дневном классе, так как работал ночью в ЦУМе, куда приезжал к ночи со сворой собак, которые бегали ночью внутри  магазина по протянутым проволокам. Однажды он, выпив четвертинку, заснул (как это часто с ним бывало), а телефонную трубку снял - ему настойчиво звонила одна девушка. В итоге утром, когда сняли входные пломбы, никто не мог войти внутрь, так как там бегали собаки. Открытие магазина было задержано. Сашку уволили с работы, но от суда он как-то отвертелся. Ему хотели приписать убытки в выполнении плана торговли за 35 минут. Он показывал эти бумаги. После этого он опять пошел работать в МУР тренировать собак. Дома у него в то время были две большие сторожевые собаки. Меня удивляло, когда он опускал поднятую на вытянутой руке гирю в 1,5 пуда себе на грудь и довольно крякал. Он всем говорил, что на Руси есть только три достойных специальности: ветеринар, парикмахер и бухгалтер. И он, действительно, поступил и окончил Ветеринарную Академию. Уехал в какой-то район в Удмурдию. Но уже в 1960 году стал главным ветеринарным врачом Удмурдии, жил в центре Ижевска в трехкомнатной квартире и воспитывал трех детей. Это мне рассказывал Володька Александров с Ижевского Механического завода, где хотели развернуть серийное производство ракет с ЖРД (С3.25).

Воспиминания о 1947 году не подтверждаются ни одной документальной записью. Опишу и половину 1948 года, то есть до окончания школы и моего поступления в институт. Если бытие определяет сознание (конечно, не в материальном смысле), то мое сознание в этот период формировалось под влиянием трех факторов, порой противоречивых. Это семья, вернее мама и ее окружение, мои друзья приятели по дому и школа. Начну со школы, так как уже рассказал о Кашине. Постоянно с нами учился Петр Ефимович Каплан (Петька). Он 1925 года рождения. Демобилизовался в звании младшего лейтенанта. Служил он в «литовской» дивизии, где его отец под фамилией Капланас числился в Политотделе. При формировании дивизии читались краткосрочные курсы командиров взводов, куда и устроил его отец. Он успел немного повоевать, за что, как и все офицеры, участвовавшие в боях, но не имеющие наград, получили по ордену «Красной Звезды». Жил он один в 6 корпусе дома №29. Он был бесхитростный, дружелюбный парень. Мы у него встречали «старый» Новый 1947 год. С учебой у него шло туго. К нему, как у нас в школе было принято, прикрепили Люсю Алексееву, на которой он и женился после окончания школы. Поступил в Строительный институт. (Когда умерла риммина мама Мария Матвеевна, мы с Риммой встретили его на Ваганьковском кладбище. Он все время работал в каком-то проектном институте и жил рядом с нами у метро «Нагорная», оставил свой телефон, мы договорились встретиться. Я звонил раза 2-3, но каждый раз Люся говорила, что она болеет. Я понял, что она не хочет, чтобы мы встречались. На этом наша связь прервалась. Его отца я не видел ни разу. Но раза два видел его дядьку, который служил в охране Сталина).

Учился с нами и Володька Бельчук, старший брат Сашки. Они жили в нашем подъезде на 2 этаже.  Он, как и все, ходил в школу в армейском обмундировании. Но оно у него было высшего качества, среди его наград выделялся красивый орден, кажется «Александра Невского». Он избегал внешкольного общения с ребятами. Учился он слабо. Я его считал тугодумом. К нему в помощь была прикреплена Лида Холина. На ней он, в конце концов, и женился. Он поступил в Плехановский институт, куда поступить было тогда легче всего. После окончания его оставили в аспирантуре на кафедре политической экономии. Он еще в школе был членом партии. Когда Римма перешла работать в Плехановский, он уже был доктором экономических наук и зав. кафедрой политэкономии. Жили они с Лидой в институтском доме у метро «Варшавская». Но вскоре он неожиданно умер, кажется, от инфаркта. С Лидой Бельчук я разговаривал несколько раз по телефону в 2008 году. Она ничего не знает о Сашке, а он о ней.

В десятом классе к нам пришел Володька Кузнецов. Его отец был генерал КГБ или НКВД. Жил он в ведомственном доме на Смоленском бульваре. Он участвовал в переселении чеченцев в 1944 году. Анне Борисовне (Давыовне?), учителю истории, указывал на неправильную трактовку личности Шамиля. Учился он хорошо и легко. После окончания школы поступил в автодорожный институт. Когда мы как-то встретились, он был зам. секретаря парткома ЗИЛа и поступал в Высшую дипломатическую школу. В 10 классе на дневную смену с вечерней перешла Нина Иванова. На мой взгляд, она была самая умная не только среди девчонок, но и среди ребят. Она очень быстро схватывало сложные понятия по математике и химии, а я по ним получал только пятерки. Она была из очень бедной семьи. Жила с матерью в крошечной комнате на первом этаже старого двухэтажного дома, расположенного во дворах между Смоленской площадью и Плющихой. Мать ее работала уборщицей. Ходила она всегда в форменном ученическом платье. Работала корректором во Всесоюзной Книжной Палате, которая тогда находилась на Садовом кольце, напротив нынешнего Американского посольства. Она обладала абсолютной грамотностью. Хотя она была ровесница мне по возрасту, но меня считала за балованного мальчишку и, казалось, видела меня насквозь. Она поступила в Менделеевский институт. Больше ее я не видел и ничего о ней не слышал. Сохранились ее маленькие фотографии. 

Есть фото Веры Каплуновой с надписью на обороте 1950 года. Но и о ней я ничего не знаю, хотя она жила рядом в 5 корпусе дома № 29. Затерялось фото Кашина. В 9 классе я часто приходил к Алику Вайнштейну играть в шахматы. В 1947 году его родителей обвинили в сотрудничестве с «Джойнтом», еврейской организацией призывающей евреев ехать в Палестину и добиваться самостоятельного Еврейского государства. Его родители были какие-то мелкие служащие. Жили они очень скромно, даже по сравнению со мной. Когда их арестовали, Алька остался один. Он боялся навязываться к старым знакомым. Из школы он ушел. Потом он  все-таки закончил 10 классов. Работал он в НИИРПе при «Каучуке» и учился на вечернем отделении института по специальности. В 1953 году кто-то из его родителей вернулся из лагерей инвалидом, а кто-то там умер. Я к нему заходил в то время, но кто из его родителей лежал все время в постели, я сейчас не помню. Я долго пытался найти его по Интернету и бесполезно. В марте 2008 года мне передали номер телефона, по которому я мог справиться о нем. Я позвонил, трубку взяла его жена Светлана Федоровна, и в этот день исполнилось 40 дней со дня его смерти. Оказлось, его полное имя было Роальд, а не Александр.

С 9 класса я делал политинформации в вечерних классах. Там тоже появились знакомые. Кирилл Конобеевский был сыном декана физического факультета МГУ, но работал лаборантом на факультете. Жили они там же, на Моховой, рядом со старым Американским посольством. Отец Сашки Сидорина был проректором Литературного института на Тверском Бульваре. Он приглашал к нам школу различных поэтов и писателей. В это время я познакомился с Олегом Ничипоруком. Он работал в экспериментальном цехе ЗИЛа, устанавливал электрооборудование на трофейных машинах, которые передавали частным лицам. Олег с отцом и матерью жил в маленькой полутемной комнате, окно которой выходило на галерею вдоль дома. Дом был на Усачевке напротив входа на рынок. Отец его был заслуженный учитель, очень интеллигентный, но абсолютно беспомощный в практических делах. Он был на пенсии и, наверное, болел. Ему доставляло большое удовольствие, если я играл с ним в шахматы. Всеми делами по получению жилья занимался Олег. Но квартиру им удалось получить только после смерти отца. Он умер, когда мы еще учились в школе. Олег легко устанавливал контакт с людьми, которым он делал электрооборудование. В основном, это касалось сигналов поворота и еще чего-то. Он делал машину кинооператору Борису Израилевичу Волчек. Когда я учился уже на 1 курсе МВТУ, а Олег на 1 курсе Института международных отношений, мы были у  Волчека дома  в начале Большой Полянки. Принимала нас его дочь Галина, которая тогда еще училась в школе. Она объясняла мне преимущества гладкошерстных боксеров, которые не оставляют  шерсть повсюду в комнате, как немецкие овчарки, за которых я ратовал. Среди клиентов Олега был и 1-й секретар Московского Горкома ВЛКСМ (забыл его фамилию, кажется, Сизов). Олег сагитировал его ходить в Усачевские бани, где только что сделали ремонт, и была хорошая парилка. Ему парилка понравилась. Он ездил в баню еще в 1950 году, когда Хрущев (он был тогда 1-м секретарем обкома партии) снял его с должности секретаря Горкома ВЛКСМ и отправил работать в милицию. Позднее он стал писателем, и первые его книги были посвящены работникам милиции. (В 2008 году нашел в интернете информацию предположительно о Сизове, автор Владимир Войнович, см. приложение к стр. 15).

Переходя от школьных знакомых на окружение по месту жительства надо отметить, что ни у кого из нас не было ванны. В баню всегда ходили компанией. Многие годы мыться мы ходили по субботам с утра в составе: я, Олег, Володька Бабкин и Гарик. С того время, как я пошел учиться в 9 класс, стали теряться связи с моими ровесниками по дому. Кроме меня никто из них не смог окончить среднюю школу. Дольше всего дружеские отношения у меня поддерживались с Робкой. Я удивлялся, как он может обыгрывать меня в шахматы, не занимаясь ими регулярно. Мне еще в 8 классе присвоили 3 категорию. Мы продолжали ходить в театр оперетты (ходили всегда только вдвоем). Помню «Принцессу цирка» мы слушали в концертном исполнении в Колонном зале «Дома Союзов». Много плавали. Сезон начинали всегда 1 мая, какая бы ни была погода. На воде были опасные развлечения. По реке маленькие буксиры  таскали баржи. Высшим шиком считалось суметь зацепиться за руль последний баржи, взобраться на него и нырнуть сверху. Казалось, что баржи плывут очень медленно, но в близи скорость очень чувствовалась, и нужно было очень точно рассчитать, чтобы зацепиться. Это удавалось редко. На спор, подныривая, проплывали под плотами метров на пять. Когда ходили купаться на Воробьевы горы, то иногда отдавали белье ребятам, которые шли через мост, а сами плыли вдоль реки, по течени, примерно с километр. 2 мая начинался футбольный сезон в чемпионате страны. В 1947-1948 годах Робка очень сблизился с Дерманом. Воровать они начинали по мелочам, а потом дело дошло и до квартирных краж. Уже велось следствие, когда Робкин отец оформил ему призыв в армию, и дело было как-то замято. Дермана посадили, и о его дальнейшей судьбе я ничего не знаю. Робка поступил в Одесское пехотное училище и вскоре стал играть в баскетбол и футбол за Одесский ВО. Получив офицерское звание, продолжал заниматься спортом и ни в каких частях не служил.

Для игры в преферанс в доме была своя компания. Заводила был Валька Якимов, страшно азартный человек. Он работал на ипподроме. Он был готов играть в карты в любые игры, когда не было компании для преферанса, играли в подкидного на очки. Играли на деньги, но по мелочи. Были и другие компании, где собирались из разных домов и играли на большие деньги в разные тюремные игры типа «секи», «буры» и «три листика». Там на кону все время повышались ставки, их нужно было принимать, отвечать или выходить из игры. Игра в «очко» была намного менее увлекательной. В преферанс и подкидного хорошо играл Гешка Фаляно, он всегда помнил все вышедшие карты. Когда его призвали в армию, он стал чемпионом Закавказского ВО и кандидатом в мастера по шахматам. Его старший брат Эдик (кличка «Корзубый» за золотую фиксу во рту) в 1945 году вышел из заключения. Один раз он нас с Гешкой взял на последний сеанс в кинотеатре «Ударник», где проходили воровские сходки. Мы были как «шестерки» при нем. В 1947-1948 годах он работал модельщиком самого высокого разряда на заводе «300» у Микулина и получал большие по тем временам деньги. О дальнейшей судьбе Эдика и Гешки я ничего не знаю.

Борис Скоморовский появлялся всегда неожиданно с какими-то идеями, а потом мог надолго исчезать. У меня остались только отрывочные воспоминания. Его мать была видный патологоанатом в Москве. Но году в 1948, она работала в морге городской больницы Звенигорода. Видно, это было связано с борьбой с космополитизмом и, под эту марку, с ограничениями в работе и учебе для евреев. Один раз мы с Борисом туда ездили к ней. Борис был физически довольно слабым, но в футбол играл бесшабашно смело и только в нападении. Один раз в начале мая, в год, когда футболисты команды ВВС получили право играть в высшей группе мы были с ним на стадионе «Красная Роза» на Новодевичьем поле. Там в присутствии Василия Сталина они проводили контрольную игру с местной командой. После первого тайма счет был 0:0. Сталин, который сидел на трибуне в окружении каких-то женщин, пошел в раздевалку, куда просочились и мы. Там он матом объяснял футболистам, куда он их пошлет служить и что будет с их квартирами. В итоге ВВС выиграла 2:0. Борис периодически работал в разных московских театрах. Не подолгу и кем - я не знал, но везде у него были знакомые. Однажды, после того, как мы хорошо поседели в кафе-мороженом на улице Горького, он сказал, что нужно сходить к кому-то в театр Юного зрителя. Там,  после приличного скандала, когда он пытался прорваться  внутрь и тащил за собой меня, нас доставили в отделение милиции на Пушкинской площади.  Грозили отдать под суд за хулиганство, но нас каким-то образом выручили родители. Уже в 1948 году он неожиданно женился на Олечке Пыжовой. Ее мать была первой женой Василия Ивановича Качалова – народного артиста СССР. Она жила в доме на Фрунзенской набережной с матерью. Я был в этой 2-х комнатной квартире. Сохранилась его фото с надписью: «На память Воле от Бориса /20-го кандидата на центр в дубль/. Возьми Бобра за рога, играй в футбол, учись, пей и т.д. Москва 1947 года 25 августа  Борис».  После этого я его не видел много лет и случайно встретил на Варшавке в шестидесятых годах. Он приезжал к кому-то в гости в «испанский» дом напротив нашего. В это время он был главным режиссером Драматического театра в Барнауле. Что он заканчивал, я не знаю, но в Москве у него что-то не заладилось, как он сказал, а там он чувствует себя творчески свободно. Рассказывал про какие-то постановки. Больше я его не видел.

Осенью 1947 года я первый раз ходил на выборы. Кандидатом в депутаты был директор и Главный Конструктор завода «300» А.А. Микулин. На встрече в школе № 45 было несколько десятков стариков и юнцов, вроде меня. Я очень удивился, когда Микулин начал свое выступление с того, что сказал, что говорить он не умеет, что он беспартийный и к тому же граф. А был он в парадной генеральской форме при всех орденах.

Теперь обо мне и о маме. В январе 1947 года мама последний раз получила обмундирование. В основном, для меня. Тонкое шинельное сукно покрасили в черный цвет и сшили мне пальто, в котором я ходил почти до окончания института. 31 декабря 1947 года маму перевели в 7-е ГУ в производственно-технический отдел на должность страшего инженера, то есть на рядовую работу. Скорее всего, это было связано с состоянием ее здоровья. С 1947 года она была под постоянным наблюдением в 56 поликлинике. Ее лчащий врач Софья Лазаревна Гузикова регулярно много лет  заходила к маме, когда бывала по вызовам в нашем доме. У них установились хорошие дружеские отношения.

В марте 1948 года у нас в дома был Алексей Федорович Ручкин. Он в то время был министром Государственной Безопасномти  в Татарской АССР и приехал в Москву на сессию Верховного Совета СССР. Я решал какие-то сложные задачи по химическим реакциям, и меня поразило его глубокое  знание химии. Я никогда не спрашивал, но думаю, что они с мамой учились вместе в Военно-химической академии. На другой день или через день я ездил к нему в гостиницу «Националь». У него был номер на 2 этаже с окнами на Манежную площадь. В номере было три комнаты: прихожая, большой кабинет и комната отдыха-спальня.  Меня встретил его помощник в звании капитана. Мы что-то поели, я получил сверток с продуктами и поехал домой. Через год или два он был назначен Первым заместителем Министра ГБ Белорусской ССР, где министром был Цанава, друг Л.П .Берия. Именно Цанава организовал убийство Михоэлса. После ареста Берия Алексея Федоровича отправили в отставку и назначили куда-то директором МТС.

Позднее в интернете нашел его биографию, но не понял, откуда они знакомы с мамой. Интересно, что с 31 января 1944 года по 26 декабря 1947 года он был наркомом-министром ГБ ТАССР, когда в «шарашке» в Казани работали Королев и Глушко (см. прим. к стр. 17). Мама в то время несколько раз ездила в командировки в Казань. Возможно, при расследовании каких-то случаев на пороховых производствах Специнспекция НКБ работала совместно с территориальными органами КГБ. Еще раньше поездки мамы в Казань были связаны с особенностью положения с баллиститными порохами к концу 1941 года после эвакуации Шосткинского завода. Наладить их производство на заводе № 98 в Перми удалось только к концу 1942 года Еще в конце 1941 года было налажено серийное производство установок М-13 «Катюша», но для них не было снарядов. Сотрудниками ОТБ-40 (Путимцев и др.) и завода № 40 с участием НИИ-3 НКБ была разработана рецептура пироксилиновых порохов, которая могла заменить баллиститные нитроглицириновые, хотя и с худшими характеристиками. Напоминаю, что мама была не разработчиком, а технологом и отвечала за организацию промышленного производства тех или иных рецептур. 1942 год «Катюши» использовали только пироксиливовые заряды.  К концу 1942 года на заводе было налажено непрерывное шнековое производство нитроглицириновых порохов.  Заключенные ОТБ-98 Бакаев, Гальперин и др. были за это в 1943 году награждены орденами. По этой технологии к концу войны производилось 30% всех изготавливаемых порохов. Однако свыше 20% используемого пороха мы получали по ленд-лизу, в основном из США. В 1943 году мама привезла мне из Казани черный овчинный полушубок.

Позже с Ниной мы пытались разобраться или догадаться, откуда мама знает Ручкина. Из его биографии в числе работников НКВД это трудно понять. Скорее всего, это связано с Воронежем. Ручкин работал в Шацке, тогда Тамбовской губернии, которая входила в Центрально-черноземную область с центром в Воронеже. 19 стрелковая дивизия МВО, в которой служил мой отец до 1926 года,  была Тамбовско-Воронежская. Возможно он какое-то время в 1926 или в 1927 году учился на рабфаке у мамы при ВГУ. Его знания химии удивили меня в 1948 году, они не стыкуются с его низким образованием по биографии.

Что касается С.П. Королева, то он был освобожден в августе 1944 года, то есть при Ручкине. В 1948 году, когда я приезжал к нему в гостиницу «Националь», он уже работал 1-м замом МГБ БССР у Цанавы. Депутатом Верховного Совета СССР 2-го созыва он был избран в 1946 году от ТАССР. Нас с Ниной интересовало, не был ли он замешан в убийстве Михоэлса в январе 1948 года. Сейчас я выяснил, что он в это время еще не приступил к работе в Минске. Руководил операцией зам министра ГБ СССР С.И. Огольцов. Участники этой операции были награждены лично И.В. Сталиным.  Документы по Ручкину, Огальцову и Цанаве в связи с этими событиями я прилагаю в пояснениях к главе Смирнова Л 2. (см. прим. к стр. 18).  

1 июля 1948 года маму назначили на должность рядового инженера в отдел Главного механика того же Управления. Это самая низкая ее должность и, притом, не по специальности. Но уже 15 августа 1948 года ее перевели в технический отдел печатной спецпродукции на должность ответственного редактора технического бюллетеня. Это журнал «Боеприпасы», издающийся под грифом «секретно».

Еще немного связанного с этим временем. Года с 1946 я стал собирать (подкупать) облигации Государственных займов. Это нечто вроде скупки ваучеров в 1990-е годы. Облигации, в зависимости от года выпуска и, соответственно, сроков погашения, стоили от 2-3 до 10 рублей за сотню. К началу ноября 1947 года их накопилось тысяч на 20. К 7 ноября погасилась одна облигация на 500 рублей. С Борисом Скоморовским и другими я не только потратил эти деньги, но и продал все другие облигации. Оказалось, вовремя. 14 декабря 1947 года прошла денежная реформа, обмен облигаций и их заморозка. Еще одним источником моего дохода была продажа пороха. После войны в 1946-1947 годах возобновилось производство пороха для охотничьих ружей. Его продавали в охотничьих магазинах строго по билетам и в ограниченном количестве. Надо сказать, что пороховая промышленность во время войны увеличивает свое производство в десятки, если не в сотни раз. Охотничий порох стали выпускать на многих заводах и лабораториях НИИ. В итоге образовалось его перепроизводство при неудовлетворенном спросе. Помню, порох был и у нас дома и, мне его передавали в Люберцах и в каком-то НИИ около Белорусского вокзала (на улице, параллельной Ленинградскому шоссе – возможно, Ямского поля?). Мама просила достать порх для дяди Славы, который был заядлым охотником, но переправлять его было почти невозможно без его присутствия. Я сдавал его скупщикам около двух охотничьих магазинов на Неглинке, рядом с Кузнецким мостом. Были пачки черного пороха «Медведь» по 500г и бездымного «Сокол» по 125г.

К экзаменам на аттестат зрелости я подошел с хорошими отметками, меня учителя и завуч уговаривали, как следует к ним готовиться в надежде даже на медаль. Я то время был секретарем комсомольской организации, в которой состояло всего человек 10-15, и все девушки, но мы находились под шефством у комитета комсомола завода «Каучук». Секретарем комитета ВЛКСМ завода «Каучук» была Рая Дементьева (Раиса Федоровна), позднее секретарь московского ГК МК КПСС.

На первом же экзамене, когда я писал сочинение на вольную тему, а я всегда писал на вольную тему, если она была в списке предложенных, я только в одном слове Голливуд ухитрился сделать три ошибки («Галивунд»). Мне поставили тройку, после чего я все дни пропадал на стадионе. Загорел, как никогда в жизни. Стал регулярно заниматься легкой атлетикой. Показал хорошие результаты по тройному прыжку (около 13м это на уровне 2 разряда). У меня был плохой второй прыжок, но считалось, что у меня есть резервы. Меня записали на участие в республиканских соревнований общества «Трудовые резервы», которые должны были проходить в сентябре в Ленинграде. Когда я пришел в начале сентября, я был уже студентом и мне сказали, что я должен выступать за «Буревестник».

Аттестат я получил 28 июня 1948 года. Там были, кроме тройки по русскому, две четверки по физике и немецкому, остальные пятерки. В райкоме комсомола мне дали характеристику, и я подал документы в МГИМО. Сдавали пять вступительных экзаменов: литературу письменно и устно, географию, историю и иностранный язык. Сочинение я снова писал на вольную тему, но отметку ставил преподаватель, принимавший устный экзамен. Не знаю, сколько я сделал ошибок, но преподаватель (он вел в институте курс западной литературы) отложил мой билет и спросил, что я сейчас читаю. Я тогда только что прочел «Бурю» Эренбурга. И он меня спрашивал только по этой книге. Поставил мне тройку по письменной и пятерку по устной литературе. По географии и истории я получил пять. За немецкий язык мне поставили двойку. Так как проходной балл был 20, меня направили на комиссию по определению склонности к изучению иностранных языков. Там признали, что у меня нет ни малейшей склонности к изучению языков. На собеседовании мне предложили заняться языком и пробовать сдать экзамены в следующем году. Мне нужно было поступать в этом году, так как у меня был призывной возраст. Я ни в какой технический ВУЗ и не думал поступать. Экзамены в МГИМО сдавали в июле, а во всех других ВУЗах в августе. Я побывал в разных приемных комиссиях факультетов МГУ. На философском, историческом и географическом факультетах. Везде конкурс был огромный. Я запаниковал. Мама рассказала это Ревеке Иосифовне Липковской, которая жила на полэтажа ниже нас. Она довольно регулярно приходила к маме пить чай. Ее муж был профессором МЭИ. Они решили, что у меня есть все шансы поступить в МЭИ. Я поехал подавать туда документы. У метро «Бауманская» я спросил прохожего, как проехать к МЭИ, а он, не зная про МЭИ, направил меня к МВТУ. Пускали только по предъявлению аттестата через бюро пропусков. Это мне понравилось. Когда вошел в институт, то увидел объявление, что всех поступающих просят зайти на кафедру физкультуры, чтобы определиться в каких секциях они желают заниматься. Это мне еще больше понравилось. В приемной комиссии узнал, что в этом году организуется новый факультет «РТ» (Ракетной техники). Понравилось название, и я туда подал заявление. Перед экзаменами я ходил на все консультации, боялся провалиться или недобрать баллов. На этот факультет конкурс был повыше. Экзамены я сдал без помощи спортивной кафедры, куда я записался в секцию футбола, с одной тройкой. Проходной балл был набран, но без стипендии. Сохранилось Извещение от 27 августа 48 года, что я зачислен студентом на фак. РТ, спец. 34.

Так я поступил в технический ВУЗ, куда я никогда не собирался и не был подготовлен жизнью. Я рос и воспитывался без отца, других близких родственников мужского пола не было. У меня никогда не было столярных или слесарных инструментов. Я увлекался историей, географией, много и бессистемно читал. Попытки мамы увлечь меня сборным конструктором, лобзиком для выпиливания остались на уровне детских игр. Предметы, которые нам преподавали, казались мне скучными. Такие, как начертательная геометрия, и вовсе нудными. Теоретическую механику читал Ветчинкин (ученик Жуковскокого), ему было за 70 лет, а может быть за 80. Осталось в памяти, как он, забыв о программе, два часа рассказывал нам про устройство различных замков. Хорошо читал математику Родион Яковлевич Шосток, считавший, что инженер должен уметь считать по логарифмической линейке, уметь пользоваться справочниками и иметь чистую голову, не забитую лишними знаниями.

 Но вообще, никакого интереса к техническим предметам у меня тогда не было. Видимо, правильно говорят, что ключевым предметом в высшем техническом учебном заведении является сопромат. Его нельзя осилить наскоком, без систематической подготовки. Я это испытал на своей шкуре, но об этом несколько позднее. Ребята в группе были разные, как по отношению к учебе, так и к свободному времени.

Весной 2003 года мне позвонил Володька Бодриков и сказал, что группа собирается, чтобы отметить 50 лет с момента распределения. Мы ведь проходили преддипломную практику и делали диплом по месту распределения. То есть к этому моменту распределения мы практически покидали институт. Я был на этой встрече, и поэтому у меня остались свежие впечатления о ребятах группы. С некоторыми я встречался по работе, а иных не видел больше 50 лет. Генка Лазарев, с которым нас вместе отчисляли, а потом восстанавливали, к этому времени уже умер. Мы вместе с ним играли в футбол за МВТУ на первенство Москвы. Он, в отличие от меня, был классным футболистом. Его ставили всегда в центр нападения, и он один из первых получил значок 1 разряда, которые редко кому давали. Генку распределили к Бондарюку в КБ прямоточных двигателей. Последнее время оно находилось на территории НИИТП, и я к нему заходил пару раз. В этом же КБ работал Володька Хохлачев, который был старостой группы. Он был в конце 1990-х годов Первым замом Герального конструктора, а Генка - начальником сектора. Но к 2003 году его тоже уже не было в живых. Собирал нас Игорь Богуш. Еще в институте он ходил с усами. При росте за 180см он играл в баскетбол. Работать он начинал в КБ у Микулина в Лужниках. Затем в 1960-х годах из него выделилось КБ Степанова,  которое переехало в Тураево, около Люберец. Там была прекрасная организация труда, свойственная предприятиям авиационной промышленности, и даже доставка работников из различных районов Москвы на автобусах. В КБ было два направления: 2-х компонентные жидкостные двигатели малой тяги (ДМТ), впервые в СССР, и изотопные источники энергии для космических аппаратов (КА). Я неоднократно ездил туда по ДМТ, но Богуша не видел, он работал по тематике Средмаша, и на их территорию нужен был особый пропуск.

Здесь нужно сделать небольшое отступление. КБ Степанова относилось Министерству авиационной промышленности (МАП), а все КА к Министерству общего машиностроения (МОМ). Степанов  разработал семейство унифицированных жидкостных ракетных двигателей (ЖРД) тягой от 300г до 300кг. Они имели хорошие характеристики по расходу, ресурсу и весу. Но все они были рассчитаны на давление на входе 12атм. и электрический подогрев в космосе. Нашим конструкторам-разработчикам аппаратов иногда требовалось другое давление на входе в двигатель и подогрев от системы СТР. Степанов категорически отказывался менять конструкцию, так как терялся принцип универсальности и, соответственно, надежности двигателя. Дело решалось на уровне заместителей министров МАП и МОМ, и в Оборонном отделе ЦК. В МОМ было принято решение начать свои разработки ДМТ, по техническому заданию разработчиков аппаратов. Степанов, не видя перспективы в ЖРД, договаривался с И.Д. Сербиным (зав. Оборонным отделом ЦК) о переводе КБ в систему Средмаша. Замом у него по изотопному направлению работал сын Сербина. Дело кончилось тем, что изотопное направление передали в Средмаш, где со временем было организован НИИ «Красная звезда» (Директор Грязнов, Главный конструктор Сербин). Промежуточные образования опускаю. Степанов отказался заниматься серийными ЖРД и форсажными двигателями для воздушно-реактивного двигателестроения (ВРД) и перешел в авиационное КБ в Ленинграде. Богуш стал ведущим конструктором по Двигательным Установкам (ДУ) аппарата «УС» для радиолокационной разведки. Это тот аппарат, который в свое время упал на Канаду и наделал много шума. Я видел Игоря, когда приезжал в «Красную звезду» по проектным проработкам совместно с ЦСКБ турбомашиной ядерной энергетической установки замкнутого цикла с преобразованием энергии по циклу Брайтона (ЯЭУ «Маяк»).

Рита Ускова была почти единственной девушкой в нашей группе. Она была выше среднего роста, и ей нравился высокий Игорь. Она была распределена в ОКБ-3 НИИ-88 к Д.Д. Севруку, затем работала в КБХМ в конструкторском отделе №7 (в том, где позже делала диплом моя старшая дочь Ирина). Она поздно вышла замуж, переехала в Харьков и в возрасте около пятидесяти лет умерла от рака молочной железы. В КБХМ до начала 1990-х годов работал в отделе холодных испытаний Олег Соловьев. Затем он перешел на преподавательскую работу в городской техникум. Он имеет участок в нашем дачном кооперативе в Желтиково. Алька Щербаков играл за первую команду МВТУ в волейбол. Они выступали на первенстве Союза. Его оставили в аспирантуре. Он играл в волейбол на официальных соревнованиях лет до сорока. Последнее время он работал на кафедре ЖРД  у А.И. Бабкина, был  там вторым человеком. Доктор, профессор. Я его часто видел, когда приезжал к Бабкину. Всю жизнь он прожил на Ленинградском шоссе в доме сталинского типа. Когда ему было за 60 лет, он ежегодно ездил кататься на горных лыжах в Австрию, недалеко от Зальцбурга. Он умер от инфаркта за несколько дней до 70-летнего юбилея Бабкина. Я его видел на кафедре дня за два до смерти. Петька Нефедов мастер спорта по боксу. Очень красиво работал в открытой стойке. Мы ходили группой на его выступления. Володька Третьяков был сыном министра здравоохранения. Жил на Соколе в первом доме по Песчаной улице. Работал сначала в НИИТП, затем перешел в пожарную академию. Полковник, доктор, профессор. Женька Панков последние годы работал на кафедре ЖРД у Щербакова. Тольку Сурина распределили к Глушко. Там его выбрали секретарем парткома, потом секретарем Химкинского горкома партии. До 1991 года он работал в отделе партийных органов ЦК КПСС. Сашка Зубков в 2003 году был начальником лаборатории Института механики МГУ. Мы с ним на встрече хорошо поговорили. У нас с ним еще в группе были довольно близкие отношения. Володька Бодриков и Славка Алгунов проработали всю жизнь в проектных отделах ОКБ-1 ЦКБМ НПО «Энергия». Вадим Иванов, соорганизатор встречи, в 2003 году был заведующим каферы «Турбины» МВТУ. Борька Савин жил в общежитии и был распределен в Загорск в Испытательский НИИ, где погиб при осмотре изнутри большой емкости для кислорода. Там произошло случайное возгорание. Похоже, так погибли американские астронавты в своей кабине. У них тоже была кислородная атмосфера. О других я ничего не знаю.

Я описал своих однокашников, чтобы было понятно, кто есть кто.  Теперь прерываюсь о себе и перехожу к основной теме.

У мамы в это время была интересная творческая работа. Как редактор журнала «Боеприпасы» она общалась с творческой элитой отрасли. Здесь нужно рассказать об Андрее Григорьевиче Костикове. Костиков после окончания Военно-воздушной академии им. Жуковского работал с 1933 года в Ракетном НИИ, который был создан по инициативе Тухачевского. Позже он назывался НИИ-3 НКОП, затем НИИ-3 НКБ, НИИ-3 СНК СССР, НИИ-1 НКАП, НИИТП МОМ и сейчас «Центр Келдыша» Российского космического агентства. В 1999 году в НИИТП проводился научно-технический совет, посвященный 100-й годовщине со дня рождения Костикова. Я там приобрел книги, посвященные его творческому пути.

С 1933 по 1937 год Костиков работал инженером и начальником отдела. С 1937 по 1942 год Главным инженером. В институте работали Королев, Глушко,  Клейменов, Лангемак и другие. Клейменов и Лангемак были арестованы в 1937 году и расстреляны. Позже были репрессированы Королев и Глушко. Костиков занимался доводкой реактивной установки залпового огня БМ-13, получившей название «Катюша». После большой творческой, напряженной, а порой трагической работы, установка в 1941 году была принята на вооружение и сыграла видную роль в Великой отечественной войне. Костикову в 1941 году присвоили звание Героя Социалистического труда, а в 1942 году за организацию серийного производства установок Сталинскую премию 1 степени. Но Костиков был авиационным инженером,  и его тянуло к авиации. В институте была газодинамическая  лаборатория и лаборатория прямоточных воздушно-реактивных двигателей, а также КБ по разработке ЖРД на азотной кислоте и керосине во главе с Л.С. Душкиным. В первые годы войны важнейшей задачей было создание истребителей перехватчиков для защиты городов и важных промышленных центров от налетов немецкой авиации. Перед самой войной эскизный проект такого самолета разрабатывался в КБ В.Ф. Болховитинова. Ведущим конструктором этого самолета стал А.Я. Березняк. Ведущим конструктором по двигательной установке  - А.М. Исаев. Двигатель с турбонасосной системой был конструкции Л.С. Душкина, который работал в НИИ-3 НКБ. На самолете «БИ» с двигателем Душкина, доведенным Исаевым, летчик  Г.Я. Бахчиванджи совершил первый в мире полет на самолете с ЖРД, стартовавшим с земли. Последующие полеты, после гибели Бахчиванжи, проходили уже с двигателем А.М. Исаева с вытеснительной системой подачи. Время полета такого самолета было очень ограничено, так как он нес окислитель и горючее в своих баках. Был проект Королева (авиационный винтовой двигатель и ЖРД).  Был проект самолета М.К. Тихонравова с комбинированным двигателем (ЖРД и прямоточный двигатель). Прямоточный двигатель использовал кислород воздуха и мог быть в полете много дольше. Костиков предложил Сталину создать такой самолет. Институт передали в непосредственное подчинение Совету наодных комиссаров и предоставили большие льготы. Но сроки создания самолета-перехватчика крайне сжатые. Противником такого самолета был А.С. Яковлев, который в то время был заместителем Наркома Авиационной промышленности. Но самое главное -  создать прямоточный двигатель с требуемыми характеристиками и ресурсом удалось только через 30 лет. В согласии на эти  сроки и была основная ошибка Костикова. Был сделан только планер самолета с ЖРД, но без прямоточного воздушно-реактивного двигателя (ПВРД). За невыполнение в срок задания Сталина он был снят с должности, но не разжалован и не арестован. Но от него все отвернулись. С трудом он нашел себе работу по разработке активно-реактивных снарядов одном из НИИ системы боеприпасов. Основные расчеты и описания он делал лично. Журнал «Боеприпасы» был единственным печатным органом, через который он мог донести свои разработки до специалистов отрасли. На этой почве у него установилось постоянное сотрудничество с мамой. Кроме того, Костиков был с 8 декабря 1948 года председателем комиссии по газовым турбинам и двигателям Академии наук СССР. Его заместителем в комиссии был Б.С. Стечкин, а членами комиссии А.А. Микулин, М.В. Келдыш, А.В. Ильюшин, В.Я. Климов, В.В. Уваров и др.

12 апреля 2008 года в день Космонавтики на Первом канале телевидения состоялась премьера художественного фильма «Королев». Там гнусно и карикатурно изображен Костиков. Все это - следствие животной ненависти Глушо к Костикову, который был начальником отдела ЖРД, куда входил Глушко. Костиков требовал от Глушко при конструировании двигателя предварительных расчетов по охлаждению и организации смесеобразования. Тот считал, что нужно изучать и совершенствовать конструкцию по результатам испытаний. Совсем как было у Севрука, когда я начинал работать и совсем не так, как было у Исаева. Нельзя серьезно относиться к заявлениям Глушко, что он увлекся реактивным движением с 12 (!!!) лет и с 14 лет писал научные статьи на эту тему, тогда как на самом деле в это время учился в музыкальной школе в Одессе игре на скрипке. Газодинамическая лаборатория (ГДЛ) существовала в Ленинграде с 1925 года, а не с 1929, когда туда направили Глушко после защиты дипломного проекта. В научно-техническом сборнике Центра Келдыша (выпуск 3(149) за 1999 год) приведены официальные документы, из которых ясно, что Костиков не писал никаких доносов, приведших к арестам Глушко и Королева. В многочисленных публикациях Ярослав Голованов клевещет на Костикова со слов и в угоду Глушко. Я объясняю все это тем, что Королев был арестован в июне 1938 года через 3 месяца после ареста Глушко по показаниям к тому времени покойных Клейменова и Лангемака и живого Глушко.  Королев по «сталинским спискам» был осужден Верховной коллегией Верховного суда через 4 месяца после ареста и жестоких издевательств в ходе допросов и отправлен на Колыму. Глушко арестовали 23 марта  1938 года. После 2 дней допроса в его дело были подшиты признательные показания о вредительской деятельности и шпионаже в пользу Германии. Глушко был под следствием полтора года, но на повторный допрос его долго не вызвали. Никаких мер физического воздействия к нему не применяли, к уголовникам не сажали. Он сидел в трехместной камере внутренней тюрьмы на Лубянке, где длительное время его соседом был выдающийся ученый Б.С. Стечкин, опытный арестант (он сидел еще по делу «Промпартии»). Глушко писал письма во все инстанции с отказом от своих показаний. Его повторно допросили только в январе 1939 года, где он и отказался от своих прежних показаний. Материалы по Глушко в суд не направляли. Решением Особого совещания внутри НКВД 15 августа 1939 года он был наказан «заключением в исправительно-трудовой лагерь на 8 лет». На выписке из приговора имеется резолюция «оставлен для работы в тех. бюро». С осени 1939 года, практически по собственному выбору, он работает в техническом бюро 4 Спецотдела НКВД при Тушинском авиамоторном заводе. Столь блаприятный исход может быть только результатом сотрудничества со следственными органами. Чтобы скрыть все это он все валил с середины 1950-х годов на Костикова, который умер в 1950 году и не мог ничего опровергнуть. С 1963 года всю грязь на Костикова он лил через Голованова, которому за это предоставлял уникальную информацию по ракетно-космической технике и познакомил его с Королевым и другими конструкторами. В 1941 году тех. бюро из Тушино эвакуировано в Казань. Видимо, публикации Голованова и легли в основу фильма «Королев».

Мама также сотрудничала со многими научными работниками КБ и НИИ МБ (теперь Министерство Сельско-хозяйственого машиностроения (МСХМ) или МОМ). Особенно с НИИ-512 в Люберцах и НИИ-6 в Нагатино. В январе 1949 года на 50-летний мамин юбилей в нашей коммунальной квартире на Усачевке пришли три заместителя министра: Андреев (он стал работать замом в МСХМ), Стрельцов и  Мартынов. Мартынов впоследствии был зампредом Правительства СССР и председателем Госснаба.

В 1949 году начала выходить Большая советская энциклопедия (БСЭ). Маме от работы подарили подписку на нее с оплаченными десятью томами. Этой энциклопедией я регулярно пользуюсь до сих пор.

Летом 1950 года она была в санатории «Подлипки». Он относился к МАП, но считался, да и сейчас считается одним из лучших кардиологических санаториев в Подмосковье. Там тогда отдыхал и лечился видный советский скульптор Е.В. Вучетич. Когда я приехал туда, мама играла в компании с ним в преферанс. Она сделала вид, что ей нужно отойти, и я за нее сыграл 2-3 сдачи.

Мама любила сыграть в преферанс и дома, когда мы играли с Олегом и Гариком. Часто Олег затаскивал меня в компании его сокурсников по МГИМО. Помню, несколько раз играли у Юрки Малика на улице Горького рядом с площадью Маяковского (сейчас Триумфальная площадь). Играли в японской гостиной, его отец до назначения в ООН был послом в Японии. Юрка очень рано умер. Еще запомнилось, как играли на Зубовской площади у Генки Силина. Он был племянник Рокоссовского. Через некоторое время после игры он улетал в Копенгаген на первую постоянную работу у  военного атташе. Самолет ТУ-104 (один из первых) разбился при заходе на посадку. В 1949 году в МГИМО поступил Володька Бабкин, а в 1950 и Гарик.

В 1949 году Нина с Васей уехали на работу в Бельгию. Вася закончил Академию внешней торговли. Перед отъездом за границу давали ордера на пошивку костюмов в ателье Внешторга. У Васи костюмы были. По этим ордерам мне пошили первые в жизни приличные костюмы. Позже Нина прислала мне из Бельгии летний костюм  спортивного типа и первые мои наручные часы. До этого у меня были карманные «кировские», купленные с рук на Усачевском рынке.

У Гарика была немецкая овчарка. Чепрачная, с очень красивым окрасом и мордой. Звали ее Люська, и ее день рождения мы отмечали 8 марта. Приносили ей костей, а хозяину бутылку вина или коньяк, водку мы тогда почти  не пили. С собакой в выходные ходили на стадион, а по вечерам прогуливались по Большой Пироговской, которая после снятия трамвая, стала местным «Бродвеем».

В 1949 году приехал дядя Слава. Ему, по состоянию здоровья, советовали пожить в сельской местности. Пить парное молоко, есть свежие яйца, творог. Он с Марией Георгиевной уехал в Ставропольский край, где жил и работал в отделении совхоза «Гигант» консультантом по правовым вопросам и планированию. Меньше чем через год он умер от рака легких. Когда пришла телеграмма, мама болела, но пошла в комиссионный магазин, чтобы продать туфли, которые прислала Нина и послать деньги на похороны. Мы всегда жили от получки до получки. В магазине нужно было ждать, когда туфли будут проданы. Какая-то женщина предложила купить сразу. Мама пришла домой, положила деньги на стол, и сказала мне, чтобы я сходил на почту и отправил перевод. Я взял деньги, а в пачке вместо купюр была нарезанная бумага («кукла»). У мамы случился сердечный приступ. Мария Георгиевна (ее фамилия Майер) некоторое время пожила у нас, затем решила ехать к себе на родину в Таллин. Она знала, что ее там встретят неприветливо, но другого выбора у нее не было. Детей у них с дядей Славой не было. Они ведь познакомились и поженились, когда были в заключении на Соловках.  Все дальнейшие годы жили и работали в предприятиях системы НКВД, без твердой уверенности в своей дальнейшей жизни. В Таллине у нее была своя комната, где все эти годы жила ее родная сестра, которая не могла ей простить, что она вышла замуж русского (офицера еще царской армии). Мы, мама и я, оставались для нее самыми близкими людьми. Она работала машинисткой в различных советских учреждениях Таллина. Два раза мы с Риммой были у нее. Один раз вместе с Ириной и Наташей. Комната у нее была маленькая в коммунальной квартире на первом этаже (улица Тарту, дом 34, кв. 1). К нам, также как и к ней, относились холодно. Мы ночевали в кемпинге под Таллином, недалеко от телевизионной башни. После выхода на пенсию Мария Георгиевна дружила с матерью Георга Отса. Они каждый день, утром и вечером, гуляли в парке Кадриорга. Так она писала нам в письмах. Написала, что купила для меня дом под Тарту и завещала мне все свои сбережения (1800 рублей в ценах 1960-х годов). Потом она долго не писала, и мы с Риммой решили съездить ее проведать. Дома у нее сказали, что она умерла в доме престарелых. Это было в 1975 году. В сберкассе узнали, что завещание переписано на дом престарелых. В дом престарелых, узнать, где она похоронена, мы не поехали. Ее сестра на похороны не ходила.

В марте 1950 года маму сняли с воинского учета по возрасту. Осталась характеристика, подписанная зам. министра СХМ, для представления в военкомат. Но она осталась без внимания. Ее просто сняли с учета в том же звании, а не отправили в отставку с присвоением очередного звания, как она надеялась.

Теперь о моем критическом моменте, связанном с сопроматом. В зимнюю сессию я и Генка Лазарев, получили двойки по этому предмету и должны были пересдать его до начала весенней сессии. Мы готовились у него дома. Он жил на улице Кирова (точнее, в доме 1 по Комсомольскому проспекту). Его сосед учился в Механическом институте на той же улице Кирова. Там не было сопромата на 2 курсе. Мы решили перейти туда. Но документы в МВТУ нам не отдали, а декан направления на пересдачу экзамена не дал. В итоге мы потеряли время и не были допущены к экзаменам. Сохранилось письмо от парткома МСХМ в поликлинику № 56, с просьбой дать заключение-справку о состоянии здоровья и перенесенных болезнях т. Завьяловой и ее сыном Владимиром. В институтских документах есть только решение о переводе меня со специальности воздушно-реактивные двигатели на жидкостные реактивные. Все это сделал Костиков по просьбе мамы. К Костикову в МВТУ относились с большим уважением, и он уладил мой вопрос буквально за 15 минут, я дожидался его в проходной. Распространился слух, что я родственник Костикова. Мне теперь стало просто неудобно учиться плохо. Да и стипендию нужно было получать. У нас на факультете она была выше, чем на других.

Костиков жил в доме правительства на улице Серафимовича, дом 2 (знаменитый «дом на набережной»), в подъезде рядом с кассами кинотеатра «Ударник». Мама несколько раз договаривалась с ним, что передаст через меня документы. Мне казалось, что у него все стены закрыты стеллажами с книгами. Жена его была научным работником. Детей у них не было, с ними жил его племянник, примерно моего возраста. Может, сам Костиков сказал про меня в деканате, как о племяннике. Так или иначе, он определил всю мою последующую жизнь. К большому сожалению, он вскоре неожиданно умер от инфаркта. Мама еще какое-то время поддерживала связь с его женой. Когда я бываю на кладбище, я всегда приношу ему цветы и стараюсь прибрать на могиле. Его племянника я как-то раз встретил у могилы, но это было давно и сейчас незаметно, чтобы кто-то приходил на могилу.

До 1989 года имя А.Г. Костикова было предано забвению. За этим тщательно следил Глушко. Без его одобрения не выходила ни одна публикация по ракетной технике. Он заявлял и писал, что арест его и Королева был проведен по доносу Костикова. Королев умер еще в 1966 году, и Глушко никто не мог опровергнуть. Только после смерти Глушко в 1989 году на запрос работников института, работавших вместе с Костиковым, был получен ответ из прокуратуры. «Прокуратурой Союза ССР самым тщательным образом изучены материалы, связанные с арестами в 30-х годах видных ученых института №3 НКОП СССР. В материалах уголовных дел в отношении Королева С.П., Лангемака Г.Э., Глушко В.П, Клейменова И.Т. отсутствуют данные, свидетельствующие о том, что они были арестованы по доносу Костикова А.Г.   Член коллегии Прокуратуры Союза ССР  В.И. Андреев».

В конце 1950 года, также в возрасте 50 лет, умер Василий Павлович Андреев, отец мужа Нины.

По дому мама поддерживала постоянный контакт с матерью Гарика, Марией Иосифовной Грдзелян. Происходящая из высокообразованной армянской семьи, она была профессором консерватории по классу фортепьяно. Брат ее был крупным специалистом по разведке нефтяных месторождений, а сестра доктором филологических наук. Отец Гарика, Владимир Антонович Никонов, бывший «партийный тысячник», в 1938 году «превратился» из начальников крупного цеха в Полномочного посланника и Чрезвычайного министра СССР в Норвегии. Продержался он там только до 1940 года - оккупации Норвегии немецкими войсками. В 1950 году он работал Главным инженером какого-то проектного института. У Марии Иосифовны маленькая Иринка брала первые уроки музыки. Рядом с нами в квартире (комната № 341) жил Юра-сапожник. У него нога была ампутирована выше колена, он мог ходить только на костылях. У него было две дочери. Каждый день он приходил пьяный, скандалил, матерился, бил жену. Из всех соседей он еще слушался только меня, не знаю, почему. Жил он в нашей квартире года два. В 1950 году его нашли повешенным в сапожной мастерской, где он работал один. В комнате № 343 жил Зебрин, работник Министерства связи и его жена Ася Степановна. Это были спокойные, но замкнутые люди. К Клавдии Филипповне еще в 1945 году вернулся Захар Петрович с двумя дочерями. После отъезда Карповых они занимали две комнаты - №№ 346 и 345. В 1946 году у них родился сын Славик.  К их старшей дочери Люси приходил парень Сережа. Он демобилизовался после службы в Группе Советских войск в Германии, где служил в дивизии КГБ или НКВД. Там служили бывшие опытные фронтовые или армейские разведчики, которым задержали демобилизацию. В 1948 году было много перебежчиков на запад. Берлинской стены еще не было, и на метро можно было проехать в западный Берлин. Работникам дивизии давались фотографии перебежчиков и некоторые координаты. Переодетые в штатское и без документов они отправлялись ловить перебежчиков живыми или мертвыми. Выполнение задания открывало дорогу к демобилизации. Через несколько месяцев побеги на запад почти полностью прекратились. В 1949 году эту дивизию перебросили в Литву, где она принимала участие в ликвидации остатков сопротивления Советской власти. Сохранилась фотография Сережи.

Последнее, что стоит сказать про этот период, это мое отношение к футболу. В МВТУ я играл за различные команды. Состав команд никогда не был стабильным. Я играл правого полузащитника, иногда правого защитника или инсайта. На большом поле мне не хватало дыхалки на 90 минут. У меня был слабый удар с левой ноги. И, основное, у меня не выдерживала голова от удара тяжелым мячом. Мячи тогда были тяжелые, особенно, когда намокнут. Я боялся принимать такой мяч на голову и ловчил, чтобы принять в ноги. Осенью 1949 года играли с «Фрезером», была плохая явка, меня поставили играть за 1 команду, а она играла последней. После игры я не пошел в душ, а побежал на железнодорожную платформу на электричку и опоздал. Пришлось долго ждать под холодным дождем. После этого у меня на шее пошли карбункулы один за другим. Это длилось месяца два. Вылечился пивными дрожжами. В 1950 году я перестал играть на первенство Москвы за МВТУ.